Михаил Хазанов
Для него архитектура была и образом жизни, и образом мысли
Дело в том, что у нас была удивительная мастерская! Руководил ею Виктор Владимирович Лебедев, единственный в то время беспартийный академик. Мастерская была по духу и по составу в основном мужская: одна бригада - Ларин, Волчек, Асс, другая бригада была – Цивьян, Боря Шабунин, Эдик Яворский. Третья бригада – Коновалов, Чалов и я. И дамы, которые всегда при этом были и всегда помогали. Надо сказать, что было такое предубеждение у меня, как и у всех студентов, против «мясорубки» Моспроекта. И вдруг – такое количество полноценных мужчин, которые занимаются делом! Я не шовинист, но в те времена такой мужской коллектив с таким серьезным началом был очень важен. Если и существует ностальгия по тем временам, то это ностальгия по такой игре в свой-чужой, потому что эта линия была очень четкая, она ощущалась всегда. Вот эта мастерская была своя, можно было говорить обо всем, не оглядываясь… Да, одряхлевший Леонид Ильич был, царство ему небесное, какие-то люди специфические приходили, то всех звали на демонстрацию за отгулы, то еще куда-нибудь… В некоторых мастерских была такая мода на белые халаты, и архитекторы ходили в них, как в фильме про атомщиков. Оживленная фарцовка в женских сортирах – сапоги дают… Проверки на дорогах, проверки на подступах к Моспроекту, белый халат в окне – это значит отдел кадров пришел ловить сотрудников на входе, и так далее. Это фон. И вот на таком фоне задумчивый Боря…
В то время мы дружно ненавидели «пилоно-ножевую» архитектуру, обкомовско-райкомовскую, смесь такого брутализма… Бостонская ратуша трансформировала мозги всем архитекторам, которые были заняты репрезентативными объектами. И была наша реакция на все это. У Ларина был в этот момент очень хороший ресторан в Кусково, балетная школа, замечательная библиотека, Новогиреевский универмаг Асса с Лариным, потрясающий детский сад на Федеративном, где косые переходы, прямые корпуса. Этот детский сад показывал, что даже в той невообразимой обстановке, когда за каждую штуку кирпича шла борьба, в этой ситуации, когда вся наша архитектура была на обочине столбовой дороги, как бы из подворотни – здесь была настоящая жизнь… Интересные объекты у Игоря Чалова были – павильон, который при желании мог бы быть часовней, и так далее. Все объекты были какие-то послания зашифрованные, они часто были хулиганские, во всяком случае, какие-то протестные, с таким ироническим началом. Я хоть и ушел потом в сторону, но, тем не менее, мы с Борей на этом всем были воспитаны.
Поскольку все шло «под мышкой» у товарища Гришина, то особо никаких разрешений, кроме обычной экспертизы, на эти пристройки, не требовалось. Они были не пафосные, они были в стороне от столбовой дороги, никто на них особого внимания не обращал, и они проскакивали… Вот сделал техно-рабочий проект, инженеры сработали – и на стройку. И дальше уже доводилось по месту, на стройке. Опыт для молодых архитекторов потрясающий!
У нас были надзорные дни. В эти дни, как правило, с утра, мы ездили по площадкам со своими маленькими объектами, пристройками, и там оттачивалась эта линия, которая у Бори потом так четко развилась. В этот же день поле обеда мы могли отправиться в Союз на архитектурные обозрения, которые вели Волчек и Женя Асс, в них участвовала Женина мама Александра Христиани-Асс. Клубный день был замечательный! Там в дальнем углу работала пивная, приходил человек, брал две кружки пива сразу себе и приятелю, приходил приятель и брал две или четыре, две – приятелям, одну себе, потом столы сдвигались и постепенно залезали в ресторан, столы чуть ли не поднимались по лестнице, но не в тот угол, где сидело высокое начальство… Это ощущение архитектурного братства, единения дорогого стоило в те времена. Или: вся наша компашка едет сначала на площадки, а потом собирается на футбольном поле, и – шесть на шесть… Помню, как сейчас, Асс с Лариным, мы с Борей бегаем без мяча, просто так, потому что побегать надо, те тоже мяч куда-то дели и стоят, уперлись друг в друга, а на воротах, ломанных-переломанных, Эдик Яворский и Цивьян. Идет дождь, и они стоят с зонтиками на воротах… Вот такая картина… И Боря был не последним в этой тусовке. Собственно, в первый раз я как-то взглянул на Борю по-другому во время совместных товарищеских акций, выпивонов, застолий, футболов.
Обычно люди в своих оценках бывают категоричны, внятны, жестки. А в Боре в крайнем случае шла борьба хорошего с лучшим. Я не слышал он него никаких резких, негативных оценок. Если ему надо было выразить какое-то недовольство, то в этот момент он делал расстроенное лицо и, действительно, мне казалось, что он очень сильно расстраивается. Он всегда пытался объяснить, понять, разобраться и не вешать ярлыков, не давать резких оценок. Говорить с ним всегда было интересно, ни одного пустого разговора не было. Сколько я помню, мы иногда просто провожали друг друга до метро, за пуговицы держали, и начинался опять и опять какой-нибудь разбор полетов, ситуаций, в основном. архитектурных… Хотя много говорить и не надо было, и так все было ясно…
У Бориса, как у всех архитекторов, были свои темы в багаже, но я ни разу не видел, чтобы он предлагал какую-то очень обостренную форму. Рефлексия – это слово его. Он, может быть, и хотел в какой-то момент пойти на какую-нибудь экстравагантную мастер-линию, но для него характерен был этот жесткий самоконтроль. Он себя не отпускал. При этом он предлагал очень интересные пространственные решения. Боря вообще был мастер устойчивых форм, выверенных, проверенных, он об этом думал, это было качество, которое всегда было ему присуще. Для него была очень характерна удивительная выдержка и постоянные попытки понять и объяснить. Я помню, Боря с удовольствием помогал, его преподавательский настрой проснулся уже в то время. По любому поводу можно было к нему подвалить с чертежами, он долго и обстоятельно говорил, при всем при этом, он был такой же разгильдяй, как и все остальные. И еще: у него была ирония, а цинизма – ни на йоту. Абсолютно. Ироничен, но не циничен. Это очень трудная позиция.
У него всегда был некий социальный сценарий. Для нас тогда это было нехарактерно, мы можем в спекулятивных каких-то целях об этом говорить, можем об этом писать, но вот самовыражение любой ценой, – это не про Борю. Он думал о последствиях, но никогда о том, что подумает княгиня Марья Алексевна. Нет, конечно, он думал о резонансе, о том, как его проект пройдет совет, все согласования, но в большей степени он думал стратегически – как этот объект войдет в город.
Первый его проект, на который я обратил внимание, был ЖЭК. Может быть потому, что он резко отличался по сценарию от мейнстрима, который был в это время. Я к нему отнесся с большим вниманием, потому что мне просто нравился ход мысли и рассуждения Бориса: «Вот здесь старушки сядут у окошка, будут что-то смотреть, кто-то появился, а она будет стоять как на сцене, здесь подойдет другая, они поговорят». Это был такой сценарий социальный. Ведь мы все тогда были больше озабочены формой, шло некое соревнование друг с другом: «А я вот красный крест сделал, а я не красный сделал, а я там на уши встал, а я еще там что-то сделал…» А тут все преподносилось с другой стороны, по-другому осмыслялось. Творческая лаборатория Борина была очень интересная. Он думал о людях, буквально, о человеке. Не пафосно – любить человека, а он просто их любил, людей. Не так, как сейчас принято, этакое общее место типа «это человечно, дружелюбно по отношению к населению».
«Заказчик тоже человек» – это именно его слова! Я помню, что из меня летели эмоции: «Боря, да они же гады!» А он: «Но ты же должен их понять, они из другого материала, у них другая история жизни, история семьи… Вот, смотри, я начал работать с заказчиком, потом поругались, помирились, потом опять поругались. А вот сейчас он все понимает, он тут посоветовал мне одну вещь прямо в продолжение нашего замысла, удивительно!». В общем, Борис верил. Он человек был верующий. Он верил в людей, верил в высшие силы, в разум…
Если говорить о кинотеатре Саяны, то это уже взрослая жизнь. Все пристройки, встройки, мелочь закончились очень достойно. Саяны – это максимум того, что можно было сделать, то есть это портрет эпохи не официальной, не парадный портрет, а портрет архитектурного сообщества этого времени. Это максимум того, что можно было сделать, не имея никаких практически материалов особенных, вообще ничего. Это очень бедный, нищий проект. Самое ценное было собрано вот в этом театральном портале. Боря даже немножко переживал, что резковато, вот красный цвет там… Его это как-то даже немножко смущало. Я говорил: «Боря, это театр, это декорации, нормально». Он переживал, что этот дизайн чуть-чуть агрессивнее, активнее, чем он себе представлял. Но я говорил, что там все что угодно могло быть, и ламбрекены, и люстры хрустальные, что хочешь… Это же декорация! Вот этот портал общественный в кинотеатре повлиял на все поколение: оказывается, можно из ничего сделать что-то… Он показал, короче, что хорошая архитектура требует особого состояния души и особого, определенного склада. Вот и все.
Пожалуй, главное – для него архитектура была и образом жизни, и образом мысли. Это общие слова, но тем не менее это так, и он этим жил, уж никак не бизнесом, это точно, и мне это абсолютно созвучно. Мы друг другу часто рассказывали о своих как бы провалах: «Тебя на сколько кинули, а меня вот на столько кинули…А меня кинули гораздо круче…»
Любой жест он все время гасил и в себе, и даже в своем окружении, вот такой артистизм… Он хотел такого сущностного качества, формальное качество он ценил, но не у себя, а свои он гасил какие-то формальные затеи… У меня такое ощущение, что Оля Каверина, когда они вместе работали, в большей степени формотворчеством занималась, а он – сущностными вещами и социальной подоплекой. Я не хочу называть его минималистом, но это время было такое, когда только эта линия была честной. Потому что все остальное было имитацией.
Аленка очень важна. Боря, может быть, вообще махнул рукой и ушел бы куда-нибудь в поэзию, в живопись, в графику, куда-нибудь отвалил бы из архитектуры в какой-то момент… Я многое понял, когда попал к нему домой… А это Москва, год 76 -77, квартира на Масловке, абажур, где-то Илья крутится со своими делами, круглый стол, уютно безумно… Масловка – это такая чуть-чуть богема, чуть-чуть не богема, а в общем интеллигентная квартира, интеллигентные соседи, на улице холод, снег, мороз, шпана, и так далее, а тут вот такой кружок… Как-то это очень важно было…
Он очень искренне все переживал и, может быть, это объясняет то, что в ранней молодости он работал в морге, в театре и т.д. Да, да, в морге он работал, я спрашиваю: «Что ты там делал? Бананы, что ли грузил? Он говорит: «Я хотел раз обраться. Мне было интересно». Я думаю, что и на лыжах он катался, чтобы еще что-то добавить к своим наблюдениям, и в теннис играл, потому что ему надо было еще и этот аспект жизни познать. Но уж точно не для светского минимума, но все-таки потому, что и то, и другое –архитекторские занятия. Если бы архитекторы играли в бейсбол, он бы стал классным бейсболистом. Вообще он очень такой складный мужик был, и у него все получалось. И в теннис он прилично играл, и катался нормально…
Я могу сказать, что для меня Борис, конечно, большое значение имел всегда.